Неточные совпадения
В последний раз я видел его в Париже осенью 1847 года, он был очень плох, боялся громко говорить, и лишь минутами воскресала прежняя энергия и ярко светилась своим догорающим огнем. В такую минуту
написал он свое письмо к
Гоголю.
— Ну-к што ж. А ты
напиши, как у
Гоголя, только измени малость, по-другому все поставь да поменьше сделай, в листовку. И всякому интересно, что Тарас Бульба, а ни какой не другой. И всякому лестно будет, какая, мол, это новая такая Бульба! Тут, брат, важно заглавие, а содержание — наплевать, все равно прочтут, коли деньги заплачены. И за контрафакцию не привлекут, и все-таки Бульба — он Бульба и есть, а слова-то другие.
Он
пишет знаменитое письмо
Гоголю.
Поразительно, что христианский писатель
Гоголь был наименее человечным из русских писателей, наименее человечным в самой человечной из литератур [Розанов терпеть не мог
Гоголя за его нечеловечность и резко о нем
писал.].
— Ну и что ж такое? — говорил Белоярцев в другом месте, защищая какого-то мелкого газетного сотрудника, побиваемого маленьким путейским офицером. — Можно и сто раз смешнее
написать, но что же в этом за цель? Он, например,
написал: «свинья в ермолке», и смешно очень, а я
напишу: «собака во фраке», и будет еще смешнее. Вот вам и весь ваш
Гоголь; вот и весь его юмор!
— Я на них теперь комедию
пишу! — воскликнул Салов. — Потому что, поверьте мне, всех этих господ следует гораздо побольней пробичевать, чем сделал это
Гоголь с разными мелкими чиновниками.
И в доктора поступал, и в учителя отечественной словесности готовился, и об
Гоголе статью
написал, и в золотопромышленники хотел, и жениться собирался — жива-душа калачика хочет, и онасогласилась, хотя в доме такая благодать, что нечем кошки из избы было выманить.
— Да
написал что-то вроде «обмокни», как у
Гоголя… да полно смеяться!
— Нынче есть великие писатели, — начала Настенька, — эти трое: Пушкин, Лермонтов,
Гоголь, о которых Белинский так много теперь
пишет в «Отечественных записках».
— А хоть бы и так, Николай Всеволодович, хоть бы и так? — осторожно вгляделся Лебядкин. — Ведь судьба-то моя какова! Даже стихи перестал
писать, а когда-то и вы забавлялись моими стишками, Николай Всеволодович, помните, за бутылкой? Но конец перу.
Написал только одно стихотворение, как
Гоголь «Последнюю повесть», помните, еще он возвещал России, что она «выпелась» из груди его. Так и я, пропел, и баста.
Сначала я
писал напыщенно-риторическим стилем а la
Гоголь, потом старательно усвоил себе манеру красивых описаний а la Тургенев и только под конец понял, что к гоголевская природа и тургеневская — обе не русские, и под ними может смело подписаться всякая другая природа, за очень немногими исключениями.
Я знаю, что будь здесь покойный
Гоголь или Нестор Васильич Кукольник, они бы отсюда по сту томов
написали.
— Но сколько юмору, сколько веселости, сколько в вас остроумия, князь! — восклицает Марья Александровна. — Какая драгоценная способность подметить самую тонкую, самую смешную черту!.. И исчезнуть из общества, запереться на целых пять лет! С таким талантом! Но вы бы могли
писать, князь! Вы бы могли повторить Фонвизина, Грибоедова,
Гоголя!..
Вследствие письма
Гоголя ко мне Щепкин
писал к нему, что письмо к Загоскину отдано давно, о чем он его уведомлял; но, кажется,
Гоголь не получал этого письма, потому что не отвечал на него и уехал немедленно за границу.
От 17 февраля: «Я желаю, чтоб ты показал или прочел ей <А. О. Смирновой> все, что я
писал о
Гоголе. Я желал бы, чтоб все, мною написанное и сказанное о нем, было тогда же напечатано: ибо теперь, после его ответа на мое письмо, я уже не стану ни говорить, ни
писать о нем. Ты не знаешь этого письма. Я перенес его спокойно и равнодушно; но самые кроткие люди, которые его прочли, приходили в бешенство».
Между тем
Гоголь сделал это единственно для того, чтоб избавиться от докучливых вопросов, предлагаемых обыкновенно писателю: «Что вы теперь
пишете?
Погодин должен был
написать к
Гоголю письмо следующего содержания: «Видя, что ты находишься в нужде, на чужой стороне, я, имея свободные деньги, посылаю тебе две тысячи рублей ассигнациями.
Перед возвращением своим в Россию он
написал к
Гоголю в Рим самое горячее письмо, убеждая его воротиться в Москву (
Гоголь жил в Риме уже более двух лет) и назначая ему место съезда в Кельне, где Константин будет ждать его, чтоб ехать в обратный путь вместе.
Он читал в моей душе, а также в душе Константина, что после тех писем, какие он
писал ко мне, его настоящий поступок, делаемый без искренних объяснений, мог показаться мне весьма двусмысленным, а сам
Гоголь — человеком фальшивым.
Между тем
Гоголь получил известие о нашем несчастье. Не помню,
писал ли я сам к нему об этом, но знаю, что он
написал ко мне утешительное письмо, которое до меня не дошло и осталось для меня неизвестным. Письмо было послано через Погодина; вероятно, оно заключало в себе такого рода утешения, до которых я был большой неохотник и мог скорее рассердиться за них, чем утешиться ими. Погодин знал это очень хорошо и не отдал письма, а впоследствии или затерял, или обманул меня, сказав, что письма не нашел.
Вместо обычной оживленной переписки между
Гоголем и Аксаковым теперь наступило долгое молчание. Первым его нарушил сам
Гоголь. Он
писал...
Гоголь, желая познакомить А. О. Смирнову со своими московскими друзьями и в особенности с Аксаковым,
писал ей от 4 июня 1845 года...
От 26 сентября. «Я тебе еще не
писала, что на днях должно выйти новое сочинение
Гоголя, содержание которого неизвестно; оно печатается под величайшим секретом в Петербурге по его поручению; ждем и нетерпеливо, что может оно заключать? У нас же прошли слухи, что будто это отрывки из его переписки с друзьями, что будто он сжег второй том „Мертвых душ“ и так далее; слухи, по которым должно заключить, что он не совсем в здравом уме, по крайней мере слишком односторонен».
Весною 1848 года
Гоголь возвратился в Россию через Одессу. С. Т.
писал ему 21 мая 1848 года...
Отесенька с тем и
писал письмо к Плетневу, чтобы остановить печатание всех этих нелепостей, но Плетнев так ограничен, что не понял или не хочет понять всей этой нелепости, и говорит: нам порукой Жуковский, который одобрил все намерения
Гоголя.
Не вдруг узнали мы настоящее имя сочинителя; но Погодин ездил зачем-то в Петербург, узнал там, кто такой был «Рудый Панько», познакомился с ним и привез нам известие, что «Диканьку»
написал Гоголь-Яновский.
Константин был очень огорчен и с горячностью убеждал
Гоголя не ездить, а испытать все средства, чтоб приучить себя
писать в Москве.
С. Т. Аксаков
писал Гоголю...
14 июня. «Не помню,
писала ли я тебе, что
Гоголь уже в Малороссии и в августе собирается в Москву. Константин
писал ему откровенное письмо; как-то он его примет?»
Еще до получения этого письма Аксаков
писал Гоголю...
Я согласился и ту же минуту
написал сам в Петербург к
Гоголю горячее письмо, объяснив, почему Щепкину неудобно ставить пиесу и почему мне это будет удобно, прибавя, что в сущности всем будет распоряжаться Щепкин, только через меня.
На другой день
Гоголь одумался,
написал извинительное письмо к Загоскину (директору театра), прося его сделать письмо известным публике, благодарил, извинялся и наклепал на себя небывалые обстоятельства.
От 3 декабря. «Я уведомил тебя, что
писал Плетневу; вчера получил от него неудовлетворительный ответ. Письмо к
Гоголю лежало тяжелым камнем на моем сердце; наконец, в несколько приемов я
написал его. Я довольно пострадал за то, но согласился бы вытерпеть вдесятеро более мучения, только бы оно было полезно, в чем я сомневаюсь. Болезнь укоренилась, и лекарство будет не действительно или даже вредно; нужды нет, я исполнил свой долг как друг, как русский и как человек».
Зная от Бенардаки, который 14-го числа сам привез мне поутру две тысячи рублей, что именно 16-го
Гоголь обещал у него обедать, я
написал записку к
Гоголю и велел человеку дожидаться его у Бенардаки; но
Гоголь обманул и не приходил обедать.
Вера очень справедливо
пишет в письме к М. Карташевской, что как-то странно видеть мать
Гоголя и слышать, как она говорит о нем.
Я
писал Гоголю 20 октября, что, «желая непременно ехать вместе с вами, любезнейший Николай Васильевич, я обращаюсь к вам с вопросом, можете ли вы отложить свой отъезд до вторника?
Глубоко потрясенный неожиданным известием о кончине
Гоголя, Аксаков
написал своим сыновьям взволнованное письмо...
Очень довольный, что скоро нашел деньги, я сейчас отправил их в Рим через Шевырева и
написал письмо к
Гоголю.
Гоголь хвалил его за веселость, но сказал, что он не то
пишет, что следует, особенно для театра.
Причины же, почему я так поступил, состоят в следующем: четыре года прошли, как мы лишились
Гоголя; кроме биографии и напечатанных в журналах многих статей, о нем продолжают
писать и печатать; ошибочные мнения о
Гоголе, как о человеке, вкрадываются в сочинения всех пишущих о нем, потому что из них — даже сам биограф его — лично
Гоголя не знали или не находились с ним в близких сношениях.
Я не помню, чтоб когда-нибудь получил письмо от
Гоголя через Хомякова, и вообще я удивляюсь и не знаю, какая могла быть причина, что мы так долго не
писали к
Гоголю? Надобно предположить, что письма как-нибудь задерживались на почте или вовсе не доходили.
Он прибавил, что единственное спасение состоит в том, чтоб я взял на себя постановку пиесы, потому что актеры меня уважают и любят и вся дирекция состоит из моих коротких приятелей; что он
напишет об этом
Гоголю, который с радостью передаст это поручение мне.
Не обязывая их к полному согласию со мною, я убеждаю их
написать Гоголю с совершенной откровенностью, что они думают.
Просьба к Верочке относится до моего портрета, который она обещала
написать для
Гоголя, исполнению которой, без сомнения, мешало мое отсутствие.
В 1839 году Погодин ездил за границу, имея намерение привезти с собою
Гоголя. Он ни слова не
писал нам о свидании с
Гоголем, и хотя мы сначала надеялись, что они воротятся в Москву вместе, но потом уже потеряли эту надежду. Мы жили лето на даче в Аксиньине, в десяти верстах от Москвы. 29 сентября вдруг получаю я следующую записку от Михаила Семеновича Щепкина...
Первое действие комедии, о которой
пишет Гоголь, принадлежит к той самой пиесе, которую Щепкин, под названием «Дядька в хлопотах», давал себе в бенефис в прошедшую зиму, через год после кончины
Гоголя.
«О книге
Гоголя надо говорить или
писать много и долго: я читаю ее во второй раз и очень медленно.
Одновременно с тем и сам С. Т. Аксаков
писал Гоголю...
Слова самого
Гоголя утверждают меня в том мнении, что он начал
писать «Мертвые души» как любопытный и забавный анекдот; что только впоследствии он узнал, говоря его словами, «на какие сильные мысли и глубокие явления может навести незначащий сюжет»; что впоследствии, мало-помалу, составилось это колоссальное создание, наполнившееся болезненными явлениями нашей общественной жизни; что впоследствии почувствовал он необходимость исхода из этого страшного сборища человеческих уродов, необходимость — примирения…
Нам казалось непонятным уверение
Гоголя, что ему надобно удалиться в Рим, чтоб
писать об России; нам казалось, что
Гоголь не довольно любит Россию, что итальянское небо, свободная жизнь посреди художников всякого рода, роскошь климата, поэтические развалины славного прошедшего, все это вместе бросало невыгодную тень на природу нашу и нашу жизнь.